Зуд

[философская поэма]

Вначале был позыв,

был зуд,

взыграние утробного младенца,

освобождение от пут —

вдруг разразившееся скерцо…

Но плод спеленат и умят

(во рту торчит затычка-соска),

он помнит боль и чей-то взгляд,

скольженье воздуха по бронхам…

Зачем он в коконе лежит?

Зачем он здесь?

Кому он нужен?

Он — астронавт, метеорит —

рождением контужен…

Проделав путь сквозь толщу лет! —

от инфузории до homo —

он извлечен теперь на свет

из вечного уюта лона.

А вдруг не зря он прорастал?!

(ему казалось, он — бессмертен!)

Но миг рождения настал.

Он умер, ожил —

и в конверте,

в бантах

и кружевах сопит,

зрачки тараща в новомирье…

И прежний рай уж позабыт,

и нет еще прозрачных крыльев.

Он привыкает понемногу:

вот дом,

вот облака ползут…

И именует

звучным слогом

свой новоявленный уют!

Но, предваряя бунт,

жесток и крут,

в крови

елозит…

зуд.

Что б делал ты

без глаз и без ушей,

угрюмый homo

с радостным оскалом?

Что б делал ты,

не будь вокруг вещей,

что ненасытная

душа твоя взалкала?

Играл бы ты на скрипке,

будь рука

изящным щупальцем?

Жевал бы ананасы

без челюстей,

зубов,

и рта?

Без ног твоих —

где танца выкрутасы?!

Зачем и кто

тебе подсунул то,

чем ты владеешь

выспренно и гордо?

Твое ведь тело —

может, не твое?

Оно неведомо

(как странная природа).

И как бы ты

ни дергал за усы,

за волосы —

себя и тех, кто рядом, —

поймешь ли ты

космическую зыбь,

влекущую

бездонную монаду?

Печалься, homo,

радуйся, горлань!

Но ты не вдруг…

Куда бы ты не плелся,

(будь это Рим, Париж, Тмутаракань)

везде есть свет

живительного солнца…

Ты сам-не-свой,

ведь не себя родил ты!

Ведь был толчок

и сокращенье мышц! —

Испытанное предком-троглодитом

выталкиванье

на сухой камыш…

Вокруг тебя,

в тебе

свершает тайный труд

всепроникающий

и всемогущий…

зуд.

III

Приходят мысли

тропами души —

потрепанные,

заспанные,

злые

иль…

убеленные,

как маковки вершин,

где тени мрачные

ни разу

не ходили.

Приходят мысли —

и давай плясать

под памяти

капризную музыку.

И руки тянутся

то грабить,

то давать;

и то в строку,

то нет

ложится речи лыко.

Откуда, зуд,

пришел ты?

Что меня

ты мучишь мыслями

в нарядах балаганных,

цепляя разума

слепые якоря

за тину

тихих омутов

коварных?!

Инстинкт ты

загнанный

иль тот,

небесный, свет?

Итог вкушенья

яблока Адамом?

Иль обезьяны

неуклюжий след? —

горящая в подкорке

рана?!

Ты непредвзято

нас ведешь к концу,

тобой означенному —

старости и смерти…

Но, как жених,

идущий ко венцу,

своей невесте

шепчешь

о бессмертье?!

Ты правишь миром —

телом и душой.

То гневаешься праведно,

то любишь?

Мы — дети малые,

а ты — большой,

благой…

мы — злые,

почему

ты нас не губишь?!

Я сер, как все,

и сер, как я, весь люд —

в невзгодах, в радости

мы шлем счета кому-то;

нас подмывает

вляпаться в мазут, а

мы виним в том

непонятный

зуд.

Все мы были —

теперь нас нет.

Как же так

получилось вдруг?!

Вместо плоти живой —

скелет.

А в душе —

вековой испуг.

(мы ходили по целине —

кто в хитоне,

а кто в кольчуге,

кто в кафтане,

кто в зипуне —

с грустной думой

о светлом чуде…)

Непонятен мне

парадокс, —

как живое

вдруг мертвым стало?!

Сердце смолкло,

отключен мозг, —

кто посмел

поломать детали?!

Все мы были,

и вдруг нас нет…

Мы на свалке

лежим вселенной.

Где же мастер,

зажегший свет?!

Где же зуд,

щекотавший нервы?!

Мы забыли

в потоке дней,

что толкнуло

нас в мир подлунный;

мы решили,

что мы сильней,

чем секунд

равнодушных

дюны…

Мы забыли,

что этот мир

весь истлеет

в огне пожарищ

(древний хетт

не увидел Рим,

а шумер —

праславянских капищ…)

Всех нас не было, —

вдруг мы есть!

(нам казалось

в тот миг рожденья).

Зуд великий,

в нас снова влезь! —

молим мы

в бездне звезд

паденья.

Оживи хоть на миг,

хоть на

колыбели полет

недолгий,

чтоб роса,

муравьи, хвоя

были свежи,

вечны, не ломки!

Нас,

заблудших и одиноких,

нас избави

от смертных пут —

неизвестный,

как нить дороги,

забытый

зуд!

Какая польза мне

свершать добро?! —

мне и в своей скорлупке

тесновато!

Чтоб я отдал

кому-нибудь свое?! —

вокруг лишь волки,

нет в помине брата…

Какой мне прок

заботиться о том,

что было до меня,

что будет после…

Ведь у меня и так

чужим гнилым бельем,

как ржавый чан,

завалены все мозги!

Мне чудится —

вокруг одни враги,

все претенденты

на мою корону;

ее — бумажную —

в грязь

втопчут сапоги,

издай я хоть на миг

подобье стона…

Свербит мне душу

мелким бесом зуд,

сулит довольство,

власть и всепрощенье,

освобожденье от минут,

запечатление

счастливого мгновенья…

Зуд разделился —

не понять, кто он!

То он — орел парящий,

то решетка.

Я раздвоился…

И в моем трюмо —

два отраженья:

ангела и черта…

Нет однозначности…

и ни в одном глазу

не видно

ни трезвения, ни хмеля…

Но тщетно

проповедовать лазурь,

не веря ни на йоту

в просветленье!

Сомненья порождаемы испугом,

а мужество — доверием Судьбе.

Корпи в бюро,

воюй, ходи за плугом:

итог один —

взгляд в очи — там! — Судье…

Мне от назойливых

нет избавленья мук:

кто ты — коварный плут

иль бескорыстный друг, —

в меня вошедший

зуд?!..

Как зуд любви,

внимательной и чистой,

нам отличить

от похоти слепой?!

Что пол? —

дар Бога истый

иль грех,

воспетый сатаной?

Талант и пошлость

могут быть совместны?

И творчества

неистребимый зуд —

виновник правды

или лести?

Кулич пасхальный

или кнут?!

Краса телесная.

Душевная краса.

Из них какая

в нас

любовь

рождает?

Когда небесные

слышны нам голоса,

горит какая

и какая тает?!

В пылу невинных

чувственных утех

чем мы с животными

разнимся в сладострастье?

Соитие — единство

или грех?

Душой иль телом?

Что из них опасней?

Сосуд изрубишь —

утечет вино.

А выплеснешь вино —

сосуд не нужен.

Что с храмом делать,

если он пустой?

И что с душой,

семи ветрам послушной?

Одно в другом.

И тело — храм души.

И нет иных

предназначений им!

Но часто так:

хозяева ушли, —

и входят в дом

свирепые враги.

Коль тленны мы,

как и цветы и птицы,

к чему страданья,

пот и суета? —

К тому ли, чтоб

отверзлися зеницы,

когда поймешь,

в чем суть и плод труда?

Как семя

умирает для плода,

как новорожденный

не помнит об утробе —

так умираем мы.

И пустота

посрамлена

живущими во гробе!

И, наполняя мир,

свершает Царский Суд —

огнем раскаянья —

любви вселенской

зуд.

VII

Или все на земле —

вранье,

или мы никогда

не рождались…

Тогда пусть

клюет воронье

нереальное

нашу память!

Тогда пусть

убивают нас,

тогда пусть

убиваем мы,

из книжных

ненужных масс,

разжигая везде

костры…

Тогда пусть

распинают всех

на заборах,

столбах

и в мыслях…

И Земля,

как гнилой орех,

пусть исчезнет

из звездных списков!

Тогда пусть

не любит никто,

если каждый

любить не может!

Тогда пусть!.. —

Только все равно

в мире умер

за нас Заложник…

Если вера наша — вранье,

тогда нет ничего,

кроме смерти!

И с рождения суждено

нам сбивать

надмогильные жерди.

Тогда смысла

и в солнце нет,

и в луне,

и в словах,

и в чувствах…

Человек — это лишь

скелет,

кочерыжечка,

без капусты…

Верим мы,

что родились в жизнь,

что она —

нам подарок чудный!

Что минует нас

смерти слизь,

испарившись

от жара зуда…

Что воскреснет

и стар, и млад,

и богатый,

и небогатый…

И что каждый

найдет свой клад,

за который

воскрес Распятый…

Но, что делать,

коль зуд ушел

иль вообще

никогда не тревожил?

Что нам делать,

чтоб зуд нашел

в закупоренных

венах дорожку?!

Осень 1993 г.

The End